Сын небогатого помещика и крестьянки. По окончании гимназии в 16 лет вступил в Красную Армию. На Крымском фронте попал в плен, был приговорен к расстрелу, но затем помилован и зачислен в артиллерию генерала Л. Г. Корнилова. В 1920 с частями Белой армии эвакуировался из Севастополя в Галлиполи, перебрался Болгарию, работал на виноградниках, на соляном заводе, затем – шахтером в г. Перник. В 1926 переехал во Францию. Поселился в Париже, где устроился на машиностроительном заводе Шнейдера.

В 1929 увлекся искусством. Поступил в Русскую академию Т. Л. Сухотиной-Толстой, учился у Н. Д. Миллиоти. В летние месяцы работал под руководством К. А. Сомова в Нормандии вместе с В. И. Будановой и Г. И. Кругом. Под влиянием Круга открыл для себя православную икону и начал изучать технику иконописи у П. А. Федорова и Ю. Н. Рейтлингер. В дальнейшем оставил светскую живопись и посвятил себя религиозному искусству: писал и реставрировал иконы, занимался резьбой по дереву и металлопластикой. Зарабатывал на жизнь росписью платков.

В 1932 участвовал в Выставке русского искусства в галерее La Renaissance. В 1934 вступил в общество «Икона»; в 1935 совместно с Кругом расписал иконостас Трехсвятительского подворья в Париже. Сблизился с В. Н. Лосским, братьями М. Е. и Е. Е. Ковалевскими. В 1939 стал учредителем православного Братства св. патриарха Фотия (Фотиевское братство), которое ставило целью объяснение сущности православия в западных странах и распространение экуменических принципов.

В 1942 был сослан на принудительные работы в Германию. В 1944 вернулся в Париж. В 1945–1947 – член Союза советских патриотов.

После войны участвовал в организованных обществом «Икона» выставках в Париже (1947) и Булони (1948). Исполнил 11 крестов на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа. В начале 1950-х написал первые иконы для иконостаса церкви свт. Николая Чудотворца в Лионе. Автор большинства икон и иконостаса церкви Иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» и святой Генофефы Парижской (Московской патриархии). В 1981 и 1983 его работы экспонировались на выставках общества «Икона» в Монжероне (под Парижем).

С 1944 в течение сорока лет читал курс лекций по иконописи в Православном институте св. Дионисия, созданном Фотиевским братством. В 1953–1960 вел курс иконоведения на Богословско-пастырских курсах при Западно-Европейском экзархате Московского патриархата в Париже. В 1969 прочел цикл лекций в Ленинградской духовной академии и был награжден Русской православной церковью орденами св. Владимира I и II степени. Автор ряда иконологических трудов на английском, французском и немецком языках: «Икона – несколько слов о ее догматическом смысле» (1948), «Смысл иконы» (совм. с В. Н. Лосским, 1952), «Богословие иконы» (1955), «На путях к единству» (1987) и др. Помощницей в литературной работе была его жена, православный деятель, публицист и переводчик Лидия Александровна, урожд. Савинкова-Мягкова (1906–2006).

Похоронен в Сент-Женевьев-де-Буа рядом с женой. В 1996 иконы экспонировались в Париже на выставке, посвященной 70-летию общества «Икона».

Владимир Николаевич Лосский, Леонид Александрович Успенский

Предание и предания

В. Н. Лосский

Предание (παράδοσις, traditio) – один из терминов, у которого так много значений, что он рискует и вовсе утерять свой первоначальный смысл. И это не только следствие секуляризации, обесценившей столько слов богословского словаря – «духовность», «мистика», «причастие» – путем вырывания их из присущего им христианского контекста и превращения через это в выражения обыденной речи. Слово «предание» подверглось той же участи еще и потому, что в самом богословском языке этот термин остается несколько расплывчатым. Действительно, чтобы не суживать само понятие предания, устраняя некоторые значения, которые оно могло приобрести, и сохранить все смыслы, нам приходится прибегать к определениям, охватывающим сразу слишком многое, отчего и ускользает подлинный смысл собственно «Предания». При уточнении его приходится дробить слишком многозначащее содержание и создавать ряд суженных понятий, сумма которых отнюдь не выражает ту живую реальность, которая именуется Преданием Церкви. Читая ученый труд отца о. Августа Денеффа «Понятие Предания», спрашиваешь себя, подлежит ли вообще предание определению или же – как все, что есть «жизнь», – оно «превосходит всякий ум» и было бы вернее не определять его, а описывать. У некоторых богословов эпохи романтизма – как Мёлер в Германии или Хомяков в России – можно найти прекрасные страницы с описанием предания, представленного как некая вселенская полнота, неотличимая, однако, от единства, кафоличности («соборности» Хомякова), апостоличности или сознания Церкви, обладающей непосредственной достоверностью Богооткровенной Истины.

В этих описаниях, в общих своих чертах верных образу Предания у отцов первых веков, мы легко узнаем характер «плиромы», свойственной преданию Церкви, но тем не менее нельзя отказываться от необходимости различения, обязательного для всякого догматического богословия. Различать – не всегда означает разделять и тем более – противопоставлять. Противопоставляя Предание и Священное Писание как два источника Откровения, полемисты Контрреформации заняли ту же позицию, что и их противники протестанты, молчаливо признав в Предании реальность, отличную от Писания. Вместо того чтобы быть самой ύπόθεσις Священных книг, глубинной связью, идущей от живого дыхания, пронизывающего их и преображающего букву в «единое тело Истины», Предание оказывалось чем-то добавленным, чем-то внешним по отношению к Писанию. С этого момента святоотеческие тексты, исходившие из «плиромы», свойственной Священному Писанию, становятся непонятными, а протестантская доктрина «достаточности Писания» приобретает отрицательный смысл, поскольку исключает все, что от «предания». Защитникам Предания пришлось доказывать необходимость соединения двух противопоставленных друг другу реальностей, ибо каждая из них, взятая в отдельности, оказывалась неполноценной. Отсюда возник целый ряд таких ложных проблем, как первенство Писания или Предания, их авторитетность по отношению друг к другу, частичное или полное различие их содержания и т. д. Как доказать необходимость познания Писания в Предании? Как вновь обрести их неопознанное в этом разделении единство? И если обе они суть «полнота», то невозможно говорить о двух противопоставленных друг другу «плиромах» как только о двух различных способах выражения одной и той же полноты Откровения, сообщенного Церкви.

Различение отделяющее или разделяющее всегда остается и несовершенным, и недостаточно радикальным: оно не дает ясного понятия о том, чем отличается термин неизвестный от того, который противопоставлен ему как известный. Разделение одновременно и больше и меньше различения: оно противопоставляет два отделенные друг от друга объекта, но, чтобы это стало возможным, предварительно наделяет один из них свойствами другого. В нашем случае, стремясь противопоставить Писание и Предание как два не зависимых друг от друга источника Откровения, неизбежно придется наделять Предание свойствами, характерными для Писания: оно окажется совокупностью «других писаний» или «иных ненаписанных слов» – всем тем, что Церковь может прибавить к Писанию в горизонтальном плане своей истории.

Таким образом, на одной стороне окажется Писание или канон Писаний, на другой – Предание Церкви, которое, в свою очередь, может быть подразделено на многие источники Откровения или на неравноценные loci theologici: деяния Вселенских или поместных соборов, творения святых отцов, канонические установления, литургия, иконография, благочестивые обычаи и т. д. Но можно ли в таком случае все еще говорить о «Предании» и не будет ли точнее – вместе с богословами Тридентского собора – говорить о «преданиях»? Это множественное число хорошо передает то, что хотят сказать, когда, отделяя Писание от Предания, вместо того чтобы различать их, относят последнее к письменным или устным свидетельствам, прибавляемым к Священному Писанию, как бы сопровождающим его или за ним следующим. Как «время, проецируемое в пространство», препятствует постижению бергсоновской «длительности», так и эта проекция качественного понятия Предания в количественную область «преданий» больше затемняет, нежели раскрывает истинный характер Предания, независимого от каких бы то ни было определений, ограничивающих его исторически.

Мы можем приблизиться к более точному представлению о Предании, если оставим этот термин за одной только устной передачей истин веры. Разделение между Преданием и Писанием по-прежнему сохраняется, но вместо того чтобы изолировать друг от друга два источника Откровения, противопоставляются два способа его передачи: проповедь устная и письменная. Таким образом, с одной стороны, можно вычленить проповедь апостолов и их последователей, так же как и всякую проповедь, идущую от священнослужителей; с другой – Священное Писание и все другие письменные выражения Богооткровенной Истины (причем последние будут отличаться друг от друга степенью признания Церковью их авторитетности). В этом случае утверждается первенство Предания перед Писанием, поскольку устная передача апостольской проповеди предшествовала ее письменному закреплению в каноне Нового Завета. Можно даже сказать: Церковь могла бы обойтись без Писания, но никогда не смогла бы существовать без Предания. Это справедливо лишь отчасти: действительно, Церковь всегда обладает Богооткровенной Истиной, которую она обнаруживает проповедью; проповедь же могла бы оставаться только устной, именно переходя из уст в уста и никогда не закрепляясь письмом.

Но пока утверждается раздельность Писания и Предания, не удается радикально отличить их друг от друга: противопоставление написанных чернилами книг и произнесенных живым голосом проповедей все же остается поверхностным. В обоих случаях речь идет о проповеданном слове: «проповедь веры» служит здесь тем общим основанием, которое смягчает противопоставление. Однако не означает ли это приписывать Преданию нечто такое, что вновь будет роднить его с Писанием? Нельзя ли пойти еще дальше в поисках ясного понятия о Предании?

В том многообразии значений, которое мы можем найти у отцов первых веков, Предание иногда трактуется как учение, которое остается тайным и не разглашается во избежание профанации тайны непосвященными. Это положение ясно выражено свт. Василием Великим, когда он различает понятия δόγμα и κήρυγμα. «Догмат» в данном случае имеет значение, обратное тому, которое мы придаем слову термину теперь: это не торжественно провозглашенное Церковью вероучительное определение, а «необнародованное и сокровенное учение (διδασκαλία), которое отцы наши соблюдали в непытливом и скромном молчании, очень хорошо понимая, что достоуважаемость таинств охраняется молчанием». Напротив, κήρυγμα (что на языке Нового Завета означает «проповедь») – всегда открытое провозглашение, будь то вероучительное определение, официальное предписание соблюдения чего-либо, канонический актили всенародные церковные молитвы. Незаписанные и тайные предания, о которых говорит свт. Василий Великий, хотя и напоминают doctrina arcana гностиков, также считавших себя последователями сокрытого апостольского предания, все же очень отличаются от них. Во-первых, примеры, на которые мы ссылались, указывают на то, что «мистериальные» выражения у свт. Василия ориентированы не на эзотерический кружок отдельных лиц, усовершенствовавшихся внутри христианской общины, а на все общество верных, которое участвует в таинствах церковной жизни и противостоит «непосвященным» – тем, кого оглашение должно постепенно подготовить к таинствам посвящения. Во-вторых, тайное предание (δόγμα) может проповедоваться открыто, т. е. становиться «проповедью» (κήρυγμα), когда необходимость (например, борьба с какой-нибудь ересью) обязывает Церковь высказаться. Итак, если полученные от апостолов предания остаются незаписанными и сокровенными, если верные не всегда знают их таинственный смысл, то в этом – мудрая икономия Церкви, которая открывает свои тайны лишь в той мере, в какой их явное провозглашение становится необходимостью. Здесь мы видим одну из евангельских антиномий: с одной стороны, не следует давать святыни псам и расточать бисера перед свиньями (см.: Мф. 7:6), с другой – нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано (Мф. 10:26; ср.: Лк. 12:2). «Хранимые в молчании и тайне предания», которые свт. Василий Великий противопоставляет открытой проповеди, наводят на мысль о словах, сказанных в темноте, на ухо, внутри дома, но которые при свете будут проповеданы на кровлях (Мф. 10:27; ср.: Лк. 12:3).

Историки - это люди, которые рассказывают нам о событиях, прошедших в далеком, а порой и очень даже далеком прошлом. Но откуда они знают, что тогда происходило?

Спросишь у них об этом, и они начнут с гордостью вещать о том, как они месяцами рылись в архивах, как они "перелопатили" тонны всевозможных первоисточников и т. д. и т. п. А что такое эти их первоисточники? Это всего лишь рассказы об этих событиях других людей. На основании одних и тех же "свидетельств очевидцев" они могут сложить совершенно разные картины.

И складывают, а как же без этого. Мы любим сказки о храбрых героях и прекрасных царевнах - так почему же нам так не нравится наша собственная история, полная загадок и интриг? Здесь действуют реальные люди, и добро побеждает далеко не всегда. Зато какие персонажи! Какие личности!

Сергей Юрьевич Нечаев
Мировая история на пальцах
Библиотека вундеркинда
Научные сказки

От автора

Историки - это люди, которые рассказывают нам о событиях, прошедших в далеком, а порой и очень даже далеком прошлом.

Но откуда они знают, что тогда происходило?

Спросишь у них об этом, и они начнут с гордостью вещать о том, как они месяцами рылись в архивах, как они "перелопатили" тонны всевозможных первоисточников и т. д. и т. п.

А что такое эти их первоисточники?

Приведу простой пример. В Москве ежедневно находятся порядка 15 миллионов человек, и практически все они знают, какой была в городе погода, например, вчера. Но спросите их об этом, и вы получите массу различных ответов, в том числе и совершенно противоположных. Приезжий с юга скажет, что было очень холодно, приезжий с севера скажет, что стояла жара, а кто-то вообще все перепутает с погодой, которая была позавчера…

Хорошо ученым-метеорологам. У них есть специальные приборы, которые позволяют измерить температуру воздуха, влажность, атмосферное давление, скорость и направление ветра. Они и измеряют. И показания того же термометра вполне объективны. И делаются измерения много лет, и все аккуратно записывается. Это дает ученым возможность выявлять какие-то закономерности и делать прогнозы. Потому метеорология - это наука, то есть это область человеческой деятельности, направленная на выработку и систематизацию объективных знаний о действительности.

У историков, к сожалению, ничего этого нет. И они делают свои умозаключения на основании чьих-то субъективных показаний, которые они важно называют первоисточниками. Это старинные летописи, хроники, рапорты, отчеты, письма, воспоминания и тому подобное. Но что есть все это перечисленное? По сути, это чьи-то рассказы, зафиксированные на бумаге или на каком-то ином носителе. Измерить что-то историк не может, у него просто нет для этого соответствующего инструментария.

Еще один простой пример. Перед художником лежит гора разноцветных камушков, и он из них складывает мозаику. Отлично. А если взять десять художников, посадить их в разные комнаты и положить перед ними абсолютно одинаковые горы камушков? Они сложат десять совершенно разных мозаик! У кого-то получится сероватых тонов грустный пейзаж, у кого-то - красно-желтый портрет, у кого-то - яркий букет цветов… Это нормально. Но пользовались-то они одинаковым исходным материалом!!! Просто они его по-разному отобрали и по-разному расположили.

Так и историки. На основании одних и тех же "свидетельств очевидцев" они могут сложить совершенно разные картины. И складывают, а как же без этого.

И что за знания о действительности мы от них получаем?

У всех народов историю заменяет басня, пока философия не просвещает людей; и когда, наконец, она является среди этого мрака, она находит умы, столь ослепленные вековыми заблуждениями, что ей с трудом удается вразумить их; она находит церемонии, явления, памятники, воздвигнутые для того, чтобы - подтверждать ложь.

Вольтер французский просветитель

Оставим в стороне рассуждения о возможной предвзятости этих людей (очевидцев и историков). Не субъективных мнений не бывает вообще, и все люди судят о пороках и добродетелях лишь на основании того, что им нравится - не нравится. Или на основании того, что для них выгодно. В любом случае, мнение очевидцев событий всегда интереснее мнения людей, которые исходят лишь из общих соображений или из обрывков случайно найденных чужих суждений.

Но мнения очевидцев одних и тех же событий очень отличаются друг от друга. И дело тут даже не в тенденциозности, а в том, что каждый судит в меру того, что он реально видел, что из этого запомнил и как увиденное понял. Вот и получается, что в истории властвует не факт, а интерпретатор факта. То есть тот, кто об этом факте рассказал. И, кстати, чем авторитетнее интерпретатор, тем порой даже хуже. Типичный пример: написал в свое время Пушкин о том, что Сальери из зависти отравил Моцарта - вот так до сих пор все и думают. Типа бездарный композиторишка коварно устранил своего гениального конкурента. И никому, по большому счету, нет никакого дела до того, что Сальери тоже был прекрасным композитором, и в те времена он был гораздо популярнее Моцарта, и завидовать ему у него не было никаких причин, и что вообще Сальери был добрейшей души человек…

Очень даже будет. И точно так же вольно или невольно "врут" и профессиональные историки. Кто-то делает это умышленно, подгоняя найденные "факты" под свои теории или под поставленную сверху задачу. Кто-то заблуждается совершенно искренне. Кто-то просто обожает взевозможные провокации.

Не даром же английский поэт и культуролог Мэтью Арнолд в свое время написал, что "на бескрайних просторах океана клеветы, зовущегося "историей", одна волна, даже большая, особого значения не имеет". Просто все склонны верить авторитетам, доверять тому, что написано в учебниках и энциклопедиях. В конце концов, в школе всех приучили отвечать именно так, как надо, как хочет услышать учитель.

А все почему?

Во-первых. Всем нужна хорошая оценка.

Во-вторых, не у всех есть время и желание разыскивать какие-то другие, альтернативные точки зрения на те или иные исторические события. В конце концов, не все же в школе мечтают стать историками.

Вот и получается, что все мы еще со школьной скамьи напичканы тем, что британский писатель и историк Томас Карлейль называл "квинтэссенцией сплетни". Да, да! Это он так отзывался об истории. А великий Бальзак вообще говорил, что "хорошо написанные исторические романы стоят больше курсов истории". Вот и изучают очень многие историю по романам того же Бальзака, Дюма, Толстого, Пикуля и множества гораздо менее талантливых авторов.

Истории трудно доверять. Ее или плохо пишут, или недобросовестно переписывают, а то и перевирают или приукрашивают люди с богатым воображением. Правду так тяжело удержать, а мифы и выдумки так легко смешиваются с реальностью, что выглядят, в конце концов, куда более логичными, чем реальность.

Клиффорд Саймак американский писатель-фантаст

В этой книге я не стану пересказывать то, что написано в учебниках. Я всего лишь попробую заинтересовать читателя какими-то интересными, на мой взгляд, рассказами о том, что происходило в разных странах в разные исторические эпохи. То есть это будут истории о всемирной истории. Ну и, конечно, я постараюсь дать все это в строгом хронологическом порядке.

Почему? Да потому, что история - это не что-то застывшее, не единовременное событие, а процесс, путь, пройденный человечеством. Это сведения (то есть знания) об этом пути.

Казалось бы, для чего нужна история? Ведь все те события, о которых она рассказывает, уже давно прошли. Так зачем нужно читать про то, что нас не касается?

Еще как касается! Ведь в истории все постоянно повторяется, история - это опыт, возможность изучить чужие ошибки, чтобы никогда не наступать на те же грабли.

Ясно, что знания - это понятие относительное. Но я и не претендую на то, что знаю о всемирной истории все. Просто я прочитал много всего, в том числе и на разных иностранных языках. Я - как тот художник, перед которым лежит большая гора разноцветных камушков. И я попытаюсь сложить для вас свою мозаику. Надеюсь, что это получится интересно. Ведь все в этой жизни начинается именно с интереса. И вдруг кого-то прочитанное заинтересует до такой степени, что он захочет прочитать на эту тему что-то еще. То есть познакомиться с составленной кем-то другим мозаикой. А потом сопоставить их. Потом найти третью, четвертую…

Собственно, я и сам так когда-то начинал.

Рассказ-воспоминание о том, как воинствующий безбожник стал богословом иконы, я услышала от Лидии Александровны Успенской в 2006 году. Тогда она уже была вдовой Леонида Александровича Успенского, известного иконописца и автора книги «Богословие иконы Православной Церкви», одного из основателей братства святого Фотия в Париже.

Мы часто переживаем, что наши дети могут уйти из Церкви, нас страшит их переходный возраст. Но разве не в этом временном отступлении совершается чудо возвращения евангельского блудного сына? Не в этом ли ценность сознательного, взрослого возвращения к Творцу?

Наша встреча с Лидией Александровной состоялась за два месяца до ее столетия и за месяц до кончины. Нас познакомила монахиня Мария (Гурко), тоже удивительный человек. Внучка героя русско-турецких войн генерал-фельдмаршала Иосифа Гурко, дочь генерала от кавалерии Василия Гурко, она родилась во Франции и выросла в Марокко. Мария совсем не помнила отца, но ее мать, этническая француженка, так сильно любила своего покойного русского мужа, что, воспитывая дочь, сумела передать ей эту любовь. Екатерина (так звали будущую монахиню Марию) выучила русский язык и приняла монашество в Московском Патриархате.

Матушка Мария привела нас в дом престарелых на Сен-Женевьев-де-Буа. Произнося это название, мы обычно подразумеваем известное кладбище, где похоронены русские эмигранты. Но кладбище возникло уже после того, как в городке Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем княгиней Мещерской был основан Русский старческий дом.

В 2006 году Русский дом уже много десятилетий имел статус официального дома престарелых, был оснащен современной французской техникой и жили там в основном французы. Но еще оставалось несколько русских эмигрантов первой волны. Лидия Александровна была одной из них.

Первое, что мы увидели, зайдя внутрь – лежащие в холле журналы «Колхозница» и «Огонек». В 2006 году было удивительно видеть советские издания прошлого века за 1960-е – 70-е! Люди, прожившие всю жизнь во Франции, тщательно наблюдали за жизнью Советского Союза. Стран ы , которую в большинстве своем они никогда не видели, но следили за ее жизнью.

После 1990-х интерес жителей Русского дома словно бы пропал. До времен перестройки они очень ждали, когда границы откроются. Когда это произошло, они, видимо, питали очень большие надежды на встречу двух эпох: России старой, которая находится здесь, за границей, с Россией новой, прорвавшейся через стену железного занавеса. Кажется, в 1990-е встреча не состоялась.

Лидия Александровна приняла нас, несмотря на свой почтенный возраст. Надо сказать, что я впервые в жизни видела столетнего холерика. Она произвела впечатление человека с большим эмоциональным зарядом, великолепной памятью.

Говорили мы о Леониде Александровиче Успенском, авторе знаменитого труда «Богословие иконы Православной Церкви». Леонид Успенский известен еще и как один из основателей братства Святого Фотия, сохранившего верность Московскому Патриархату, несмотря на сложные переплетения советской истории.

Лидия Александровна с некоторым недовольством сообщила, что до конца всё рассказать не может, потому что женщин в братство почему-то не брали. «Я была лишь печатной машинкой», – скромно заявила она о своей помощи мужу.

«Когда мы с ним познакомились, он иконы в окно вышвыривал», – говорила Лидия Александровна. А потом с ним произошло чудо. У Леонида Успенского был друг Георгий Круг, принявший поздн е е монашество с именем Григорий.

История их общения началась в первые десятилетия эмигрантской жизни, когда многие выходцы из царской России попадали в сумасшедшие дома. Известен подвиг матери Марии (Скобцовой), когда она в буквальном смысле объезжала все эти лечебницы и вытаскивала оттуда русских, которые оказались там по самым разным причинам, часто по недоразумению. У кого-то был эмоциональный стресс, у кого-то – затяжная депрессия, кто-то просто не понимал французского. Мать Мария вызволяла людей, заставляла медиков проводить экспертизы, собеседования.

Георгий Круг тоже по какой-то причине оказался в сумасшедшем доме. Единственным человеком, который не отказался от него, был Леонид Александрович. Он регулярно приходил к нему, приносил еду, потому что больничную еду у пациентов частенько воровали санитары. В итоге этот «воинствующий безбожник» вытащил оттуда своего друга. В общем-то, это подвиг христианского милосердия, сердце у Леонида Александровича всегда было милующее… и Господь туда постучался.

Спустя время Георгий восстановился, пришел к Богу, принял монашество, стал иноком Григорием и начал писать иконы. Тогда и у Леонида Александровича пробудился талант художника. В 1929 году он поступил в только что открывшуюся Русскую художественную академию Татьяны Сухотиной-Толстой и стал простым мастеровым художником. Отец Георгий уже был в Церкви, а Леонид Александрович всё еще «брыкался» как мог. Друзья часто спорили, возможно ли человеку неверующему написать икону?

Леонид Александрович искренне недоумевал, почему человек с дарованием художника не сможет вдруг этого сделать. Ведь главное в художественном деле – мастерство! А отец Георгий твердил, что важнее всего иметь Веру.

«Я не знаю, что произошло дальше, – вспоминала Лидия Александровна, – он на спор начал писать! Начал писать атеистом, а когда закончил, то не просто пришел в храм на исповедь, но и впервые, наверное, с детских лет причастился. Впервые – осознанно».

После появилось братство святого Фотия, было расписано знаменитое Трехсвятительское подворье в Париже, была война и сложная жизнь в оккупированном Париже, преподавание на Богословско-Пастырских курсах при Экзархате Западной Европы Московского Патриархата в Париже и даже чтение лекций в Московской духовной академии в 1969 году!

Леонид Александрович и Лидия Александровна теперь похоронены вместе на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

А я, вспоминая эту встречу, думаю о том, что в христианстве не бывает линейных историй. Даже если мы говорим о святости, нужно понимать, что до жития у каждого святого была жизнь, в которой видна удивительная линия божественного Промысла, порой самым неожиданным образом приводящая к Творцу всех, у кого чистые помыслы и открытое нелицемерное сердце.

****

Леонид Успенский – русский иконописец, богослов, автор труда «Богословие иконы Православной Церкви». Он родился в дворянской семье 8 августа 1902 года в деревне Голая Снова Воронежской области. Принимал участие в Гражданской войне 1917-1923 гг., воевал на стороне красных. Белогвардейцы приговорили его к смертной казни, затем помиловали. Вместе с Добровольческой армией Леонид Успенский эмигрировал в Галлиполи. Позже он переехал в Болгарию, где работал шахтером до 1926 года.

После переезда во Франции начал работать на машиностроительном заводе в Париже, у него обнаружился художественный талант. Учился у видных российских художников Николая Милиоти и Константина Сомова. При содействии знаменитого парижского иконописца монаха Григория (Круга) обратился к иконописи. Вступил в общество «Икона», затем – в братство св. Фотия. Принимал участие в росписи храма Трехсвятительского подворья в Париже.

Во время Второй мировой войны Леонида Успенского сослали на принудительные работы в Германию, но ему удалось бежать обратно во Францию.

Преподавал иконопись с 1944 года до конца 1980-х в Богословском институте святого Дионисия. В 1953-1958 гг. преподавал иконоведение на Богословско-Пастырских курсах при Западно-Европейском экзархате Московского патриархата в Париже. По приглашению Русской православной церкви в 1969 году прочитал курс лекций в Московской духовной академии.

Скончался в ночь с 11 на 12 декабря 1987 года в Париже, похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Одна из самых известных работ его авторства – «Богословие иконы Православной Церкви». Эта монография считается классическим трудом по истории и духовному содержанию христианского искусства. Несмотря на историческую ретроспективу начиная с первохристианского искусства, прежде всего Успенский говорит о богословии, а не искусствоведении. По словам Леонида Успенского, «в иконе Церковь видит не какой-либо один аспект православного вероучения, а выражение Православия в его целом, Православия как такового. Поэтому ни понять, ни объяснить церковное искусство вне Церкви и ее жизни невозможно».

****

Лидия Успенская (урожденная Савенкова-Мягкова) – публицист и переводчик, жена Леонида Успенского. Родилась 29 октября 1906 года в семье инженера в Костроме. В 1921 году эмигрировала из России в Польшу. Закончила русскую гимназию в Праге, обучалась в Пражском французском институте. Училась на курсах медицинских сестер, в 1939 году переехала в Париж, где стала работать в госпитале. С 1941 года – секретарь поэта, литературного критика и мемуариста Кирилла Померанцева. С 1945 года – секретарь в Экзархате Западной Европы Московского Патриархата.

Переводила на русский язык европейских православных богословов. Редактировала книгу мужа « Богословие иконы Православной Церкви».

Скончалась в 2006 году во Франции.

Православная обладает бесценным сокровищем не только в области богослужения и святоотеческих творений, но также и в области церковного искусства. Как известно, почитание святых икон играет в Церкви очень большую роль; потому что икона есть нечто гораздо большее, чем просто образ: она не только украшение храма или иллюстрация Священного Писания : она – полное ему соответствие, предмет, органически входящий в богослужебную жизнь. Этим объясняется то значение, которое Церковь придает иконе, то есть не всякому вообще изображению, а тому специфическому образу, который она сама выработала в течение своей истории, в борьбе против язычества и ересей, тому образу, за который она, в иконоборческий период, заплатила кровью сонма мучеников и исповедников, – православной иконе. В иконе видит не какой-либо один аспект православного вероучения, а выражение Православия в его целом, Православия как такового. Поэтому ни понять, ни объяснить церковное искусство вне Церкви и ее жизни невозможно.

Икона, как образ священный, есть одно из проявлений церковного Предания, наравне с Преданием записанным и Преданием устным. Почитание икон Спасителя, Богоматери, Ангелов и святых есть догмат христианской веры, сформулированный Седьмым Вселенским Собором, – догмат, который вытекает из основного исповедания Церкви – вочеловечения Сына Божия. Его икона является свидетельством истинного, а не призрачного Его воплощения. Поэтому иконы справедливо называются часто «богословием в красках». Об этом Церковь постоянно напоминает нам в своем богослужении. Более всего раскрывают смысл образа каноны и стихиры праздников, посвященных различным иконам (как, например, Нерукотворному Спасу, 16 августа), особенно же служба Торжества Православия. Отсюда понятно, что изучение содержания и смысла иконы есть предмет богословский, так же как изучение Священного Писания . Православная Церковь всегда боролась против обмирщения церковного искусства. Голосом своих Соборов, святителей и верующих мирян она защищала его от проникновения чуждых ему элементов, свойственных искусству мирскому. Нельзя забывать, что как мысль в религиозной области не всегда была на высоте богословия, так и художественное творчество не всегда было на высоте подлинного иконописания. Поэтому нельзя считать непогрешимым авторитетом всякий образ, даже если он очень древний и очень красивый, а тем менее – если он создан в эпоху упадка, вроде нашей. Такой образ может соответствовать учению Церкви, а может и не соответствовать, может вводить в заблуждение, вместо того чтобы наставлять. Другими словами, учение Церкви может быть искажено образом так же, как и словом. Поэтому Церковь всегда боролась не за художественное качество своего искусства, а за его подлинность, не за его красоту, а за его правду.

Настоящая работа имеет целью показать эволюцию иконы и ее содержание в исторической перспективе. В первой своей части настоящая книга воспроизводит сокращенно и несколько измененно предыдущее издание на французском языке, опубликованное в 1960 г. под названием: «Essai sur la theologie de l"icone». Вторая часть составлена из отдельных глав, в большинстве опубликованных по-русски в журнале «Вестник Русского Западно-Европейского Патриаршего Экзархата».